Зал вылета.
Провинциальный аэропорт.
Задержка рейсов — одного за другим.
Часы… и часы… и часы…
В магазинах, в проходах, в очередях кафе, на железных рядах сидений — повсюду люди.
Люди, застрявшие на пол пути, пойманные транзитной зоной между прошлым и будущим, провалившиеся в щель времени — на полном ходу.
За спиной — обратный клапан паспортного контроля, впереди — за стеклянной стеной — стелющийся над взлетной полосой густой серый туман.
Люди.
Много людей.
Много.
Здесь все, что я ненавижу.
Концентрат всего, что меня убивает.
Шум.
Толпа.
Белый синтетический свет.
Жарко.
Нечем дышать.
Тесно.
Тесно, пространство схлопывается со всех сторон — зажата соседями по сиденью, мерцающими экранами, кричащей пошлость сувенирных витрин.
Слишком много. Слишком душно. Слишком близко.
Хаос звуков, несущихся отовсюду, грубой силой врывающихся внутрь, взрывающих мозг.
Все то, от чего я так старательно бегу в свое отшельничество — год за годом и раз за разом.
Но сейчас — бежать некуда. Ловушка захлопнулась. Красные мигающие «delayed» на синем табло. Полная неопределенность перспектив.
Тело, поднятое много часов назад в предрассветной тьме, чтобы отправиться в путь — бунтует. Каждая клетка в больном выкручивающем душном спазме кричит cоc.
Внутри сгущается плотная мутная пелена.
Где-то там, далеко за ней — уже почти невидимыми — скрываются моя душа, мое сердце, мой центр груди, бывший таким живым, таким дышащим всего в нескольких днях и паре сотен километров отсюда — наверху, на белых холодных камнях утесов скалистых гор.
Там — только ветер в расщелинах, шуршащий свист в редких сосновых лапах — и никого до далекого небесного горизонта. Никого, кроме пары хищных птиц, парящих вверху, но подлетающих порой так непостижимо близко, что оказывающихся в размахе своих исполинских крыльев размером почти с меня.
Там тишина была такой прозрачной, такой чистой, что в ней с неоспоримой ясностью являла себя какая-то бесспорная, сияющая, бескрайняя тайна. Тайна, внутри которой так просто, так полно. Несущая в себе все ответы, все сразу, потому что она и есть — единственно возможный ответ. Тот самый, все принимающий, все примиряющий, который не высказать никакими словами — потому что там, внутри тайны, все ясно без них — и кажется, что уже безошибочно, навсегда, точно.
А после — внизу, на выходе из «навсегда» — перестает казаться. Перестает убеждать. Становится зыбким воспоминанием, которому так трудно доверять, так трудно хранить верность.
Почти невозможно.
Особенно когда вот так — толпа, синтетический свет, хаос — и уже ни души, ни сердца, ни воздуха, а только жаркая внутренняя взвесь. И где-то за ней — отчаянные попытки вспомнить, вспомнить, нащупать ответ, бывший таким явным совсем недавно — и выглядящий таким далеким, неуместным, неприменимым теперь.
Бесплодные попытки.
В которых через всю невозможность ответов начинает прорываться вопрос.
Только вопрос.
Вопрос, пульсирующий где-то внутри, где-то там, за густым туманом в голове и сердце — но вдруг становящийся важным, по-настоящему, единственно важным здесь, сейчас в этом душном лихорадочном теле, в этом душном лихорадочном зале.
Вопрос….
МОГУ ЛИ Я?
Могу ли я найти точку сияющей тишины прямо теперь, прямо тут — посреди этого так похожего на жаркий ад грохочущего пространства?
Могу ли я продолжать верить, что та, невыразимая никакими словами бескрайняя тайна все же реальна? Что она — здесь? Здесь, со мной… Что она просто не может никуда деться. Что она существует — существует ровно в эту секунду, а значит ровно отсюда в нее должна существовать дверь…
Могу ли я?
Могу ли я найти эту дверь — усилием своей воли, усилием своей веры, могу ли я найти ее своим телом — да, прямо вот этим больным лихорадочным телом — своей осью позвоночника, тянущейся вверх, своим дыханием, продолжающим подниматься в груди, своим отказом сжиматься, прятаться, опускать плечи?
Могу ли я?
Могу ли я открыться навстречу всему этому сносящему шумному удушливому потоку? Смотреть прямо в него широко распахнутыми глазами? Смотреть прямо в него широко распахнутым сердцем, даже если ему уже почти ничего не видно сквозь поднявшуюся внутри горячую душную муть?
Могу ли я?
Могу ли я знать — всей крепостью позвоночника точно знать, что где-то здесь должна, должна существовать дверь — ход прямо в нее, в мою молчащую бесконечность?
Могу ли — достанет ли мне сил — не сбегать, не покоряться серому клубящемуся облаку в голове — а продолжать смотреть?
Продолжать смотреть — пока я не найду ее.
Пока она не откроется мне.
Продолжать смотреть — пока я не начну видеть…
***
Пока я в конце концов не увижу ее — пронзительно, внезапно и несомненно — там, за стеклянной стеной, вдали, в поле за взлетной полосой, в силуэте двух деревьев рядом с крошечным сигнальным домом, прячущимся за густой пеленой тумана.
В пролетающих над этим силуэтом — разрывая туман — одна за одной, простых городских черных птицах.
Могу ли я?
Могу ли я смотреть в эту внезапно вскрывшуюся зону вневременья, впуская тот оглушительно тихий небесный свет, что сияет над ней? И быть — с ним.
Могу ли я войти в эту дверь?
Могу ли приблизиться к ней так — чтоб это стало молитвой?
Вглядываться — сквозь стекло, сквозь вдруг ожившую грудь, сквозь этот туман, сквозь эту даль — так, чтоб это было молитвой?
Молитвой, возвращающей мне если не связь, то хотя бы отблеск связи с — там, за туманом — моим сердцем, моей душой, моей тишиной, моим личным сигнальным домом. Моим… богом. Нет, еще не встречей с ним, но ясным движением по направлению к готовности к этой встрече…
Могу ли я?
Могу ли я быть его, принадлежать ему, его непостижимому молчанию здесь, даже здесь, посреди чего-то вроде бы прямо противоположного?
Могу ли я встать со своего места и, закрыв на секунду глаза, отдать вес земле под моими стопами — моей земле, которая я точно знаю там, где-то там, под метрами бетона и серой казенной плиткой — так, чтоб это стало молитвой?
Могу ли я пойти сквозь мерцающую шумную суету по направлению прямо к стеклянной стене на своих скрученных жгучим спазмом ногах так, чтоб молитвой был каждый мой шаг?
Могу ли я дойти до этой стены, взойти к ней как на амвон? Взять в руки свой старый фотоаппарат так, чтоб это стало молитвой? Прикасаясь как к предмету сакрального обихода, готовясь совершать служение…
Могу ли я нажать на спуск затвора так, чтоб это было молитвой? С благоговейным трепетом перед этой прячущейся за туманной далью тайной, изумляясь праву, благодати, привилегии свидетельствовать о ней?
Могу ли я сохранить эту тайну — неизбежно искаженную в памяти фотоаппарата — хотя бы на несколько минут нетронуто чистой в своей собственной?
Могу ли я просто стоять, прислонившись к стеклу — и глубоко, до самых основ своего существа вдыхать ее, дышать ей?
А после набраться смелости — и оставить.
Оставить ее.
Оставить, повернувшись лицом к этому шумному, тесному, суетливому, уродливому, душному залу.
Могу ли я — уже не видя — продолжать чувствовать ее в центре груди — там, сзади, со стороны спины, за своей спиной?
Могу ли я, неся ее у себя внутри, вернуться назад?
И умываться холодной водой среди женской сутолоки в туалете аэропорта так, чтобы это было молитвой? Чувствуя кристальную свежесть всех горных рек у себя на лице, плотную влагу всех океанов у себя в ладонях…
Могу ли я снова быть в тесных рядах ожидающих — но так, чтоб это стало молитвой?
Доверяться железной спинке скамьи, жесткой прочности ее опоры — так, чтобы это было молитвой?
Пить розданную нам всем, провалившимся в щель времени, воду так, чтоб это стало причастием?
Могу ли я смотреть в глаза скучающим случайным попутчикам, улыбаться уставшему ребенку в коляске напротив — прямо оттуда, из силуэта туманного дерева в центре моей груди?
Могу ли я?
Могу ли я быть в этих застрявших часах, в этой гнетущей ловушке, в этой тягучей транзитной зоне между прошлым и будущим — здесь? Просто действительно здесь? Среди этой гудящей толпы, мерцающих отсветов, режущих ламп, кричащих витрин…
Могу ли я превзойти? Отказаться от власти над собой совершенных пейзажей, пустынных ландшафтов и «правильных» обстоятельств?
Могу ли я искать свою тишину повсюду?
Могу ли я находить?
Находить двери в это безмолвное сияние — повсюду?
Могу ли творить свою молитву — повсюду? Искать молчаливого дыхания вечности — которое здесь, всегда, за всем, больше всего.
Дыхания, разлитого — незамеченным, невидимым — в этом мире, этой жизни, этой общей транзитной зоне между прошлым и будущим над всеми нами…
Могу ли я нести это молчание вечности у себя внутри?
Могу ли молчать с ней в унисон, на одной частоте, хранить чистоту тона?
Хранить чистоту…
Быть связанной с ней.
А значит — свидетельствовать о ней.
В этом мире.
Этому миру.
Свидетельствовать о тишине и ее тайне.
Могу ли я?
И это какое-то непостижимое, нежданное, не помещающее в сознании благодатное чудо, в которое так трудно поверить, но…
пусть иногда — мгновениями, проблесками, секундами —
но кажется….
кажется…
я
могу……
