Зал вылета.

Провинциальный аэропорт.

Задержка рейсов — одного за другим.

Часы… и часы… и часы…

В магазинах, в проходах, в очередях кафе, на железных рядах сидений — повсюду люди.

Люди, застрявшие на пол пути, пойманные транзитной зоной между прошлым и будущим, провалившиеся в щель времени — на полном ходу.

За спиной — обратный клапан паспортного контроля, впереди — за стеклянной стеной — стелющийся над взлетной полосой густой серый туман.

Люди.

Много людей.

Много.

Здесь все, что я ненавижу.

Концентрат всего, что меня убивает.

Шум.

Толпа.

Белый синтетический свет.

Жарко.

Нечем дышать.

Тесно.

Тесно, пространство схлопывается со всех сторон — зажата соседями по сиденью, мерцающими экранами, кричащей пошлость сувенирных витрин.

Слишком много. Слишком душно. Слишком близко.

Хаос звуков, несущихся отовсюду, грубой силой врывающихся внутрь, взрывающих мозг.

Все то, от чего я так старательно бегу в свое отшельничество — год за годом и раз за разом.

Но сейчас — бежать некуда. Ловушка захлопнулась. Красные мигающие «delayed» на синем табло. Полная неопределенность перспектив.

Тело, поднятое много часов назад в предрассветной тьме, чтобы отправиться в путь — бунтует. Каждая клетка в больном выкручивающем душном спазме кричит cоc.

Внутри сгущается плотная мутная пелена.

Где-то там, далеко за ней — уже почти невидимыми — скрываются моя душа, мое сердце, мой центр груди, бывший таким живым, таким дышащим всего в нескольких днях и паре сотен километров отсюда — наверху, на белых холодных камнях утесов скалистых гор.

Там — только ветер в расщелинах, шуршащий свист в редких сосновых лапах — и никого до далекого небесного горизонта. Никого, кроме пары хищных птиц, парящих вверху, но подлетающих порой так непостижимо близко, что оказывающихся в размахе своих исполинских крыльев размером почти с меня.

Там тишина была такой прозрачной, такой чистой, что в ней с неоспоримой ясностью являла себя какая-то бесспорная, сияющая, бескрайняя тайна. Тайна, внутри которой так просто, так полно. Несущая в себе все ответы, все сразу, потому что она и есть — единственно возможный ответ. Тот самый, все принимающий, все примиряющий, который не высказать никакими словами — потому что там, внутри тайны, все ясно без них — и кажется, что уже безошибочно, навсегда, точно.

А после — внизу, на выходе из «навсегда» — перестает казаться. Перестает убеждать. Становится зыбким воспоминанием, которому так трудно доверять, так трудно хранить верность.

Почти невозможно.

Особенно когда вот так — толпа, синтетический свет, хаос — и уже ни души, ни сердца, ни воздуха, а только жаркая внутренняя взвесь. И где-то за ней — отчаянные попытки вспомнить, вспомнить, нащупать ответ, бывший таким явным совсем недавно — и выглядящий таким далеким, неуместным, неприменимым теперь.

Бесплодные попытки.

В которых через всю невозможность ответов начинает прорываться вопрос.

Только вопрос.

Вопрос, пульсирующий где-то внутри, где-то там, за густым туманом в голове и сердце — но вдруг становящийся важным, по-настоящему, единственно важным здесь, сейчас в этом душном лихорадочном теле, в этом душном лихорадочном зале.

Вопрос….

                                                МОГУ ЛИ Я?

Могу ли я найти точку сияющей тишины прямо теперь, прямо тут — посреди этого так похожего на жаркий ад грохочущего пространства?

Могу ли я продолжать верить, что та, невыразимая никакими словами бескрайняя тайна все же реальна? Что она — здесь? Здесь, со мной… Что она просто не может никуда деться. Что она существует — существует ровно в эту секунду, а значит ровно отсюда в нее должна существовать дверь…

Могу ли я?

Могу ли я найти эту дверь — усилием своей воли, усилием своей веры, могу ли я найти ее своим телом — да, прямо вот этим больным лихорадочным телом — своей осью позвоночника, тянущейся вверх, своим дыханием, продолжающим подниматься в груди, своим отказом сжиматься, прятаться, опускать плечи?

Могу ли я?

Могу ли я открыться навстречу всему этому сносящему шумному удушливому потоку? Смотреть прямо в него широко распахнутыми глазами? Смотреть прямо в него широко распахнутым сердцем, даже если ему уже почти ничего не видно сквозь поднявшуюся внутри горячую душную муть?

Могу ли я?

Могу ли я знать — всей крепостью позвоночника точно знать, что где-то здесь должна, должна существовать дверь — ход прямо в нее, в мою молчащую бесконечность?

Могу ли — достанет ли мне сил — не сбегать, не покоряться серому клубящемуся облаку в голове — а продолжать смотреть?

Продолжать смотреть — пока я не найду ее.

Пока она не откроется мне.

Продолжать смотреть — пока я не начну видеть…

***

Пока я в конце концов не увижу ее — пронзительно, внезапно и несомненно — там, за стеклянной стеной, вдали, в поле за взлетной полосой, в силуэте двух деревьев рядом с крошечным сигнальным домом, прячущимся за густой пеленой тумана.

В пролетающих над этим силуэтом — разрывая туман — одна за одной, простых городских черных птицах.

Могу ли я?

Могу ли я смотреть в эту внезапно вскрывшуюся зону вневременья, впуская тот оглушительно тихий небесный свет, что сияет над ней? И быть — с ним.

Могу ли я войти в эту дверь?

Могу ли приблизиться к ней так — чтоб это стало молитвой?

Вглядываться — сквозь стекло, сквозь вдруг ожившую грудь, сквозь этот туман, сквозь эту даль — так, чтоб это было молитвой?

Молитвой, возвращающей мне если не связь, то хотя бы отблеск связи с — там, за туманом — моим сердцем, моей душой, моей тишиной, моим личным сигнальным домом. Моим… богом. Нет, еще не встречей с ним, но ясным движением по направлению к готовности к этой встрече…

Могу ли я?

Могу ли я быть его, принадлежать ему, его непостижимому молчанию здесь, даже здесь, посреди чего-то вроде бы прямо противоположного?

Могу ли я встать со своего места и, закрыв на секунду глаза, отдать вес земле под моими стопами — моей земле, которая я точно знаю там, где-то там, под метрами бетона и серой казенной плиткой — так, чтоб это стало молитвой?

Могу ли я пойти сквозь мерцающую шумную суету по направлению прямо к стеклянной стене на своих скрученных жгучим спазмом ногах так, чтоб молитвой был каждый мой шаг?

Могу ли я дойти до этой стены, взойти к ней как на амвон? Взять в руки свой старый фотоаппарат так, чтоб это стало молитвой? Прикасаясь как к предмету сакрального обихода, готовясь совершать служение…

Могу ли я нажать на спуск затвора так, чтоб это было молитвой? С благоговейным трепетом перед этой прячущейся за туманной далью тайной, изумляясь праву, благодати, привилегии свидетельствовать о ней?

Могу ли я сохранить эту тайну — неизбежно искаженную в памяти фотоаппарата — хотя бы на несколько минут нетронуто чистой в своей собственной?

Могу ли я просто стоять, прислонившись к стеклу — и глубоко, до самых основ своего существа вдыхать ее, дышать ей?

А после набраться смелости — и оставить.

Оставить ее.

Оставить, повернувшись лицом к этому шумному, тесному, суетливому, уродливому, душному залу.

Могу ли я — уже не видя — продолжать чувствовать ее в центре груди — там, сзади, со стороны спины, за своей спиной?

Могу ли я, неся ее у себя внутри, вернуться назад?

И умываться холодной водой среди женской сутолоки в туалете аэропорта так, чтобы это было молитвой? Чувствуя кристальную свежесть всех горных рек у себя на лице, плотную влагу всех океанов у себя в ладонях…

Могу ли я снова быть в тесных рядах ожидающих — но так, чтоб это стало молитвой?

Доверяться железной спинке скамьи, жесткой прочности ее опоры — так, чтобы это было молитвой?

Пить розданную нам всем, провалившимся в щель времени, воду так, чтоб это стало причастием?

Могу ли я смотреть в глаза скучающим случайным попутчикам, улыбаться уставшему ребенку в коляске напротив — прямо оттуда, из силуэта туманного дерева в центре моей груди?

Могу ли я?

Могу ли я быть в этих застрявших часах, в этой гнетущей ловушке, в этой тягучей транзитной зоне между прошлым и будущим — здесь? Просто действительно здесь? Среди этой гудящей толпы, мерцающих отсветов, режущих ламп, кричащих витрин…

Могу ли я превзойти? Отказаться от власти над собой совершенных пейзажей, пустынных ландшафтов и «правильных» обстоятельств?

Могу ли я искать свою тишину повсюду?

Могу ли я находить?

Находить двери в это безмолвное сияние — повсюду?

Могу ли творить свою молитву — повсюду? Искать молчаливого дыхания вечности — которое здесь, всегда, за всем, больше всего.

Дыхания, разлитого — незамеченным, невидимым — в этом мире, этой жизни, этой общей транзитной зоне между прошлым и будущим над всеми нами…

Могу ли я нести это молчание вечности у себя внутри?

Могу ли молчать с ней в унисон, на одной частоте, хранить чистоту тона?

Хранить чистоту…

Быть связанной с ней.

А значит — свидетельствовать о ней.

В этом мире.

Этому миру.

Свидетельствовать о тишине и ее тайне.

Могу ли я?

И это какое-то непостижимое, нежданное, не помещающее в сознании благодатное чудо, в которое так трудно поверить, но…

пусть иногда — мгновениями, проблесками, секундами —

но кажется….

                                 кажется…

                                                        я

                                                                 могу……

Post Scriptum