Я не умею все же ходить прямыми дорогами.
Задумаю одно — а за поворотом все оказывается совсем иначе.
Вместо прозрачного горного воздуха — золото гонгов.
Вместо истории отшельнического пути — бессловесная тайна звука.
Наверное, это было неизбежно: Из_тишины и Студия Тишины должны были однажды встретиться. Соединиться на время в своем таком немыслимо разном и все же таком родственном друг другу молчании.
У этого мира — иной вкус. Черный. Бархатный. Плотный. Совсем не горный. Хотя и с бурной, почти что горной рекой за окном.
У этого мира — совсем иной звук. Так не похожий на свободный свистящий ветер в сухой траве зимних пустынных скал. Другой: нездешний, но рукотворный. Порой чуть слышный в искусности тончайшей игры со стуком капель по весеннему подоконнику, порой — почти сметающий мощнейшим, поднимающимся будто из недр земли гулким потоком, неумолимо врывающимся в каждую клетку тела, практически невыносимым, но — если суметь раскрыться ему навстречу — очищающим, питающим силой, проходящим насквозь.
Этот мир выглядит совсем иначе. Вместо безлюдных до горизонта молчащих хребтов, вместо закатных полей, в нем — блеск металла, отсветы преломляющихся друг в друге осколков разбитой на десятки частей и все же единой звучащей сферы. Вибрирующий сияющий танец отражений и света, в котором такой явленной, зримой становится игра резонансов, переплетение отзвуков.
Иной мир.
Иной.
Не горный.
Не горний.
Не под открытым бескрайним небом.
А все же в нем — почти та же, та самая тишина, звучащая так сильно и полно.
В обволакивающей пульсирующей мягкости медленных низких гонг-волн.
В зове распрямляющей божественной ясности колокольной бронзы.
В пронзительном трепете танкдрамовой нежности.
В шорохе ладони по барабанной коже.
Та самая тишина, что проступает во весь свой непостижимый рост, когда после совершившейся среди сияния отражений музыки угасает последний мерцающий отзвук. Гаснет последний мерцающий отсвет. И в темноте между черным и золотом с застывшим среди них силуэтом мастера не остается ничего. Уже ничего — кроме какой-то огромной невыразимой замершей тайны.
Ничего кроме тишины, тайны и красоты, заполняющих собой все замолчавшее пространство вокруг.
Я ничего не знаю об этой тайне и ее природе.
Я вряд ли узнаю когда-нибудь.
И, может быть, единственное, что могу — свидетельствовать и ее. Делать видимой.
В моих словах.
В моих глазах.
В шорохе моей ладони по барабанной коже.
В склоненном почтении перед нездешним чудом музыки и даром земного, здешнего человеческого мастерства.