Здравствуй.

Я хочу признаться тебе в любви.

Хоть ты и не человек — но я знаю, ты меня слышишь.

Впрочем, ты все знаешь и так, без слов — уже много лет.

Просто сегодня мне нужно сказать словами.

Знаешь, я совсем не помню нашу первую встречу — как это было, что я почувствовала тогда…

Но хорошо помню последнюю — несколько дней назад, после долгого перерыва.

Это время, что мы не виделись… оно так много в себя вместило.

Моё тело, моя жизнь — рассыпалось всё.

Распалась даже моя способность смотреть куда-то за край времени, в самую сердцевину правды и красоты — смотреть, видеть — и верить тому, что я вижу.

Я стала совсем не та.

Я думала, ты не узнаешь меня.

Впрочем, я ни о чем не думала.

Последние годы мне было слишком трудно, слишком не до того — я почти что не вспоминала тебя, не думала о тебе.

Мне казалось, мое сердце тебя забыло.

Но несколько дней назад…

В ночь приезда я шла по темному зимнему полю – я не помню, чтоб когда-нибудь здесь было столько снега, чтоб когда-нибудь дойти к тебе было так тяжело.

Но я шла — и чем ближе ты становилась, тем сильнее меня затопляло поднимающейся волной, каким-то невероятным чувством. Таким нежданным — и таким огромным.

Перехватывающим дыхание, не дающим приблизиться к тебе обыденно-просто.

Не дающим взять и войти.

Останавливающим в трепете, заставляющим падать в снег перед тобой на колени.

А после — сделав, замирая, шаг навстречу, шаг вверх — обнимать тебя так честно, так крепко, как не помню, когда последний раз кого-нибудь обнимала…

Заставляющим целовать твои доски…

И, господи, кто бы сказал мне, что я буду склонна к таким нелепым, таким театральным сценам.

Все эти возвращения на родину с целованиями земли всегда казались мне квинтэссенцией дурновкусия, наигранным фарсом, совершаемым для свидетелей, напоказ.

Но в ту ночь…

В ту ночь на километры вокруг не было свидетелей между нами.

И я просто ничего не могла поделать, я обнимала твои стены, я годами не целовала никого из такой правды. Я давно не помню в себе такой пронзительной точности жеста.

Я стояла прижимаясь к тебе лбом — и слезы текли у меня по лицу.

Слезы…

Потому что — ты.

Потому что — снова здесь.

Потому что — встреча.

Потому что — скучала.

Потому что за спиной эти два с половиной года…

Слезы…

Потому что невероятная, благословенная, оглушительная тишина.

Потому что белое чистое поле вокруг.

Потому что кажется, в целой вселенной слышно сейчас только как падает медленный снег и скрипит одна из твоих дверей от едва уловимого прикосновения ветра.

Потому что обжигающее дыхание невместимого, большого, холодного, застывшего, зимнего. Великого снега, бескрайней стужи — повсюду.

Потому что — ночной отраженный свет сквозь твои окна.

И во всем этом —

несомненность присутствия.

Я больше не знаю, кого и чего.

Последние годы, те годы, что мы не виделись, они так многое перемололи…

Я разучилась верить.

У меня нет больше ни объяснения, ни ответа.

Я больше не знаю, что это.

Не доверяю ему.

Я больше не понимаю, для чего оно ко мне приходит.

Но оно…

Оно все так же здесь, все так же неоспоримо.

Присутствие.

Присутствие чего-то, для чего у меня больше нет ни веры, ни имени.

Просто какое-то непостижимое Присутствие с большой буквы.

Пронизывающее невыразимым, ночным, снежным, тихим, большой зимой до самого горизонта — сквозь эти двери и окна.

Такое сильное, что я чувствую лишь собственную безоружность.

И вот эта — разуверившаяся, отчаявшаяся, разучившаяся видеть, казалось, почти что ожесточившаяся — стою на коленях в снегу в благоговении перед несомненностью Тайны, обнимаю эти стены — и плачу.

Плачу от вспышки бесспорного ощущения принадлежности этому Присутствию, какого-то иррационального, но непоколебимого знания, что я — и мы все — приняты и любимы им по умолчанию — отсюда и навсегда.

И все это так похоже на слезы счастья.

Но это — не счастье.

Это что-то другое.

Потому что перед лицом этого Присутствия с большой буквы совершенно неважным становится счастлива я или нет.

И я не знаю — гениальность ли это создавшего тебя, сумевшего в круге твоих дверей, окон и трещин так полно воплотить всю тайну времени, что за ней проступила вечность, или наша с тобой поразительная соприродность в чем-то, кажется, самом главном, или просто игра моей памяти, наделившей тебя всем, что я когда-либо здесь испытала — но так ясно, чисто, неоспоримо и так регулярно, как у тебя внутри, я не переживала полноты этого Присутствия нигде, никогда, ни в одном из пространств и храмов, построенных людьми даже специально для этой цели.

Так было и этой ночью.

А сегодня…

Сегодня была метель.

Снежные вихри в поле повсюду — и ты скрипела, раскачивалась под ветром, как остов старого корабля.

Заносы у дверей, засыпанный белым пол — и из следов на нем — только птичьи.

А после — мои.

Я сидела, прислонившись к тебе спиной.

Смотрела в окна — слои сквозьснежного леса, белое вперед без конца.

Я вспоминала.

Я столько помню о нас с тобой…

Я помню тебя в луговой траве.

Я помню тебя в подсолнуховом поле.

Я помню дни, проведенные в ковчеге твоей крыши: ложишься — и мир исчезает за бортом, оставляя только огромное небо вокруг — и уже неясно, то ли в нем плывут облака, то ли ковчег плывет среди них. Ничего не ясно — только белое и голубое.

Я помню белое, голубое — и порывы весеннего ветра, самого свежего ветра на свете, спутывающего мои волосы, в которых сияет солнце.

Я помню ночи — пространство полное тихих звезд, мерцающих над тобой, пока ты дрейфуешь в застывшем, черном.

Я помню грозы. Особенно ту, одну, когда молнии ходили по полю вокруг, а тебя заливало потоками ливня, и было так ясно — ты не место, где можно спрятаться от чего бы то ни было, ты — не убежище, не укрытие, для жизни ты полностью проницаема, но… в этом и есть твоя красота. Тебя заливало потоками ливня, молнии ходили по полю вокруг — а я не пряталась, я просто была в тебе — и смеялась от счастья…

Я помню ночь, когда ты — неспособная спрятать ни от чего — почти притворилась чем-то обычным, земным, жилым и уютным. Новогодний трещащий огонь в твоем очаге — и я перед ним, грея руки вдвоем с человеком, которого у меня в жизни не было роднее и ближе. Мне казалось, ты обнимаешь нас, я забыла, что ты никого еще ни от чего не укрыла — и кто мог подумать тогда, что наша связь с тобой окажется прочнее, чем наша с ним.

А она оказалась.

И я помню… Помню тот последний вечер перед тем как исчезнуть на два с половиной года, когда я — уже больная, почти не ходящая, накануне мучительной череды врачей и больниц — лежала совершенно одна, не способной больше подняться на крышу, перед твоими дверями. Я просто лежала, смотрела в темноту будущего, в темнеющее небо, чувствовала доски твоего пола под своей ладонью — и мне казалось, что ты дышишь со мной в унисон…

Ты — дышала.

Он — уже нет.

Но теперь — я вернулась.

Я пришла к тебе по белому полю на своих ногах.

Я сижу у тебя внутри.

Я запомню тебя теперь еще и такой — снежные смерчи, врывающиеся в окна, мороз, белый ветер, продувающий всё, отовсюду.

Нет, ты не похожа на дом.

В тебе не согреться.

Холод, пронизывающий насквозь.

Влетающая порывами мгла.

Посреди этой белой бескрайней большой зимы более неуютное место сложно себе представить.

Но…

Но я опираюсь спиной на твои шаткие стены.

Я учусь у тебя пропускать насквозь снежные вихри.

Я учусь у тебя продуваемости, проницаемости, прозрачности перед жизнью — такой, чтобы какой-то странный экзистенциальный ветер, ветер вечности, гулял во мне, не встречая препятствий.

Я сижу.

Я смотрю на занесенные снегом перила твоих лестниц — и меня накрывает нестерпимая нежность.

Потому что… именно здесь, сейчас, в тебе, в этой такой неуютной, незащищенной, одинокой пронизанности ветром и холодом — я дома…

Я, наконец, дома.

Ты — не дом, ты кажется — храм, но я, наконец, дома.

И я просто хотела сказать (ты все знаешь и так, но…)

я

        тебя

              бесконечно

                             люблю

P.S.

И еще одно, последнее.

Знаешь…

Мне казалось, ты существовала всегда — и будешь всегда.

Ты настолько из времени, вне времени, что время не может иметь над тобой власти.

Но я чувствую твою уязвимость.

Я вижу, как рассыпаются твои доски.

Я слышу, как ты скрипишь в метели как остов старого корабля.

Я иду к тебе на своих пока что снова ходящих ногах по белому полю и знаю — в этой сияющей вечности мы с тобой все же такие хрупкие, такие временные.

Мне неизвестно, чей запас прочности кончится первым.

Но… может быть, это странно, только у меня есть завещание. И в нем, среди прочего, я прошу: где бы ни случилась однажды моя могила, пусть каждый, кто захочет вспомнить меня — приезжает лучше не к ней, а сюда, к тебе.

В безлюдные дни, как сейчас, когда никого не будет.

Пусть приезжает.

Пройдет через поле.

Найдет себе дверь.

Найдет себе место внутри.

Затихнет — и будет слушать.

И если…

И когда что-то такое произойдет — тишина станет плотной и абсолютной — настолько, что в ней вдруг исчезнет время и только ветер какого-то необъяснимого Присутствия будет скрипеть в старых досках, пронизывать стены — в этот момент пусть знает: я (и что-то больше чем я) — буду здесь.

            Буду с ним.

Еще немного — Бесконечно люблю II